Что еще помнится из пятидесятых годов? Строили родители новый дом. Это было событие! Деньжонок накопленных не хватало. Приехали помогать два деда. Один из Белоруссии – Иосиф Алексеевич Буранок, крепкий такой мужик лет шестидесяти с небольшим. Второй дед – Михаил Васильевич Кондрин, уже вернувшийся из заключения. Оба они были плотники. Срубили нам дом, по тем временам казавшийся нам огромным – шесть на шесть метров, с кухонькой. Была в этом доме русская печь, была и печь-голландка. Сложил эти печи мужичок из Зубчаниновки, еврей. Он говорил, что печи эти нас всех переживут. И точно – нет давно ни бабушки, ни дедушки, ни мамы с папой, а домик тот в Зубчаниновке все стоит, и печи в нем все те же. Живут там теперь – на Хоперской, 14 – чужие для нас люди. Раньше улица называлась Охотничьей, а еще раньше это был Базарный переулок, хотя никакого базара там не было. Переулок шел меж двух оврагов, домов по двадцать с каждой стороны. Вот и вся моя малая родина.
Участки тогда в Зубчаниновке были соток по тридцать, а то и по сорок. Жили люди по-разному: кто-то, как мы, в неказистых домишках, а кто-то, из зажиточных бывших работников железной дороги – в домах с большими окнами, мезонинами, верандами. Никто из этих людей, казавшихся нам богатеями, огородов не имел. У них были настоящие дачные участки с рябинами, ивами, елями, цветами. Почему-то запомнил я сирень и жасмин на этих дачах (до сих пор Зубчаниновка утопает в сирени!). Дома этих людей стояли в глубине участков. Потом их владельцев потеснили, уплотнили, но некоторые дома стоят и по сей день.
В 1941 году в Куйбышев нахлынули рабочие и инженеры с эвакуированных заводов, многих из них поселили в Зубчаниновке. Кому-то посчастливилось жить в комнатах этих так называемых барских домов, кому-то дали земельные участки с землянками и неказистыми домишками. Многие рабочие и до конца пятидесятых годов жили в землянках.
Вокруг нас жили, в основном, рабочие. Выделялись четыре семьи, беженцы с Западной Украины, евреи, грамотные, интеллигентные люди. Держались они дружно, во главе у них был польский еврей по имени Антусь, инженер с высшим техническим образованием. Все они в этих четырех семьях приходились друг другу родственниками, все, в отличие от нас, не понаслышке знали, что такое фашизм. Для нас сходить в гости к кому-то из клана Лысаковских и Богдановских было все равно, что побывать в другом мире! Здесь говорили на вы, пользовались кофемолкой и варили «кофий», каким-то особым способом заваривали чай. Я впервые увидел салфеточки, изящные вилочки, ножи, маленькие ложечки, сахарницы, чашечки с золотым рисунком. И всем этим люди пользовались каждый день! Мы-то дома ели деревянными или оловянными ложками из алюминиевых чашек и знать не знали ни о каких столовых приборах. У Лысаковских и Богдановских была столовая, были плетеные стулья, а в палисадниках – беседки! Правда, под влиянием зубчаниновских нравов эта идиллия продолжалась недолго. Умер Антусь, умерла его супруга, рухнул и этот во многом для меня сказочный мир.
Старшие мои сестра и брат пошли в школу, я с младшей сестрой оставался дома.
У папы была определенная коммерческая жилка. Как говорила бабушка, он маркитанил. Из города отец привозил мануфактуру и прочие нужные на селе мелочи (в них я в детские годы ничего не понимал) и отвозил их в дальние татарские и мордовские села, где не продавал, а обменивал на что-то нужное нам. Так что мы временами ели сало, яйца, мед, сметану. Помню, как отец длинным ножом колол кусковой сахар. Песок сахарный был дорогим, считался роскошью. Пришла к нам как-то тетя Маруся, экономная донельзя, и, увидев, как я кладу в стакан чая третью небольшую ложечку сахарного песка, сказала с укоризной: «Тонет! Тонет же!» Я понял, что очень нехорошо, когда сахар в стакане тонет, не тает. Помню, как отец привез однажды пару живых поросят, чтобы продать их. Не знаю, как бы иначе родители могли нас прокормить и хоть как-то одеть-обуть. Помню, как покупали радиоприемник, патефон, шторы. Это были события! Мама до смерти папы не работала, занималась домом и нами. Нас спасала картошка. В огороде мы работали не покладая рук. Родители держали козу, были у нас и куры. У соседей были коровы, овцы.
Зубчаниновка была настоящей деревней, хотя и считалась частью города. В конце пятидесятых годов Никита Сергеевич Хрущев начал в масштабе всей страны бороться с приусадебным хозяйством. Помню, как по домам ходили люди со списками и переписывали всю живность, какая была в хозяйстве. Налоги ввели зверские! Мне было лет семь или восемь, когда я бессознательно выступил в роли местного Павлика Морозова. Пришли к нам женщины переписывать нашу скотину, начали задавать вопросы, бабушка им про курочек что-то говорила, другого, мол, нет. А я и брякнул: «Да ты, наверное, забыла, бабушка, а поросенок-то!» Бабушке моей чуть плохо не стало! Женщины те пожалели нас, дали три дня на то, чтобы не было у нас больше поросенка. Срочно его зарезали, за гроши продали мясо. Мы тогда первый год жили без отца, тяжело жили, голодно. Бабушка, мама и нас четверо детей – все мы жили на пенсию по потере кормильца. Пенсия была в две трети зарплаты отца. Потом мама нашла работу, но получала мало; мы, можно сказать, бедствовали. Первое время жили мы совсем тяжко, ходили к соседям половинку хлебца черного занять на ужин. Картошка у нас была, а хлеба не было. Вскоре после смерти папы белорусский дед Иосиф и неродная моя бабушка, его вторая жена, начали присылать нам продуктовые посылки. У них было свое хозяйство, вот и посылали они нам куски сала, закрученные колесом самодельные колбасы, вяленое мясо, пахнущие чесноком и перцем. Это все казалось мне огромным богатством и было невероятно вкусным. Жившие неподалеку от нас родственники тоже на первых порах пытались нам как-то помочь, но сами жили от зарплаты до зарплаты впроголодь. Да, от голода никто не умирал, но и не жировал никто.
Другого мужчину в дом мама не привела. Позже появился у нее друг, офицер, дядя Саша, человек неплохой. Мама поставила ему условие, чтобы спросил разрешения жить с нами у нас, у детей. Мы, конечно, как несмышленые эгоисты, были против, о чем позже сожалели.
Запомнилось мне, как хоронили отца. Двадцатого февраля он умер, на похороны пришла чуть ли не вся Зубчаниновка. Народу тьма! Речи говорят, оркестр играет! Я и сегодня помню свое почему-то радостное детское ощущение (столько людей, так торжественно все). Мне было семь лет. Я сидел рядом с гробом на открытой машине. Меня одного почему-то рядом с гробом посадили. Оркестр шел с народом долго до кладбища в Смышляевке. Помню, как люди с гордостью говорили, что памятник на могиле отца поставили не деревянный, а металлический да со звездой.
Такова самарская судьба моего отца-белоруса, занесенного жизненными обстоятельствами из далеких белорусских лесов в предвоенный Куйбышев.
Олег Буранок
При подготовке материала использованы фотографии из архива Олега Буранка.
Источник (статья от 16 августа 2014 года): samsud.ru